Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!»
Замялись наши странники,
Желательно бы выручить
Несчастных вахлаков,
Да
барин глуп: судись потом,
Как влепит сотню добрую
При всем честном
миру!
Оно и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед
бариномДосыта! «Коли
мир(Сказал я,
миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному
баринуВ останные часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый
барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает
мир.
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть,
миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже
барин взыщет, тем милее мужику.
«Идея человечества так же наивна, как идея божества. Пыльников — болван. Никто не убедит меня, что
мир делится на рабов и
господ.
Господа рождаются в среде рабов. Рабы враждуют между собой так же, как и владыки.
Миром двигают силы ума, таланта».
— Учу я,
господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто:
мир этот, наш, весь — дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
«“
Мир — гипотеза”, — сказал некий “объясняющий
господин”, кажется — Петражицкий?
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь
мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму,
господин? Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому
миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к людям, особенно к тем, которые метят на роли вождей, «учителей жизни», «объясняющих
господ».
Человек окончательно был водворен на замкнутую социальную территорию, на ней захотел он быть
господином, забыл обо всем остальном
мире и об иных
мирах, на которые не простирается его власть и господство.
Бог не есть сила в природном смысле, действующая в пространстве и времени, не есть
господин и правитель
мира, не есть и самый
мир или сила, разлитая в
мире.
Не только сознание утонченно развитое, но и сознание более элементарное и мало развитое, должно быть обеспокоено таинственным учением о Промысле, пониманием Бога, как
Господина и Управителя этого
мира.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам — слышите,
господа, сам — заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы и не узнал в целом
мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим
Господом, между прочим: обратить весь
мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь
мир,
мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите
Господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда его.
— Да это же невозможно,
господа! — вскричал он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в
мире не отворил!
Как рыцарь был первообраз
мира феодального, так купец стал первообразом нового
мира:
господа заменились хозяевами. Купец сам по себе — лицо стертое, промежуточное; посредник между одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.
Он не
Господин, а Освободитель, Освободитель от рабства
мира.
— Был он лихой человек, хотел весь
мир повоевать, и чтобы после того все одинаково жили, ни
господ, ни чиновников не надо, а просто: живи без сословия! Имена только разные, а права одни для всех. И вера одна. Конечно, это глупость: только раков нельзя различить, а рыба — вся разная: осетр сому не товарищ, стерлядь селедке не подруга. Бонапарты эти и у нас бывали, — Разин Степан Тимофеев, Пугач Емельян Иванов; я те про них после скажу…
«Как рыцарь был первообразом
мира феодального, так купец стал первообразом нового
мира;
господа заменились хозяевами».
Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что
мир спасет красота!
Ходоки особенно надеялись на генерала и, желая послужить
миру, пробивались к
барину во что бы то ни стало.
— Это ты верно говоришь, дедушка, — вступился какой-то прасол. — Все
барином кормимся, все у него за спиной сидим, как тараканы за печкой. Стоит ему сказать единое слово — и кончено: все по
миру пойдем… Уж это верно! Вот взять хошь нас! живем своей торговой частью,
барин для нас тьфу, кажется, а разобрать, так… одно слово:
барин!.. И пословица такая говорится: из
барина пух — из мужика дух.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот
господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее
мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
— Послушайте,
господа, — заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. — Вы знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем
мире…
Подойдет к нему супруга, подползут ребятишки, мал мала меньше…"Как хорош и светел божий
мир!" — воскликнет Михайло Степаныч."И как отделан будет наш садик, душечка!" — отвечает супруга его."А у папки денески всё валёванные!" — кричит старший сынишка, род enfant terrible, [сорванца (франц.).] которого какой-то желчный
господин научил повторять эту фразу.
"Ты почто, раба, жизнью печалуешься? Ты воспомни, раба,
господина твоего,
господина твоего самого Христа спаса истинного! как пречистые руце его гвоздями пробивали, как честные нозе его к кипаристу-древу пригвождали, тернов венец на главу надевали, как святую его кровь злы жидове пролияли… Ты воспомни, раба, и не печалуйся; иди с
миром, кресту потрудися; дойдешь до креста кипарисного, обретешь тамо обители райские; возьмут тебя, рабу, за руки ангели чистые, возьмут рабу, понесут на лоно Авраамлее…"
— Пашенька! — сказал Буеракин, — известно ли вам, отчего у нас на дворе сегодня птички поют, а с крыш капель льется? Неизвестно? так знайте же: оттого так тепло в
мире, оттого птички радуются, что вот
господин Щедрин приехал, тот самый
господин Щедрин, который сердца становых смягчает и вселяет в непременном заседателе внезапное отвращение к напитку!
— Я ему говорил тоже, что, мол, нас и
барин николи из своих ручек не жаловал, а ты, мол, колбаса, поди како дело завел, над христианским телом наругаться! Так он пуще еще осерчал, меня за бороду при всем
мире оттаскал:"Я, говорит, всех вас издеру! мне, говорит, не указ твой
барин! барин-то, мол, у вас словно робенок малый, не смыслит!"
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в
миру Иван Северьяныч,
господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— Вы,
господа литераторы, — продолжал он, прямо обращаясь к Калиновичу, — живя в хорошем обществе, встретите характеры и сюжеты интересные и знакомые для образованного
мира, а общество, наоборот, начнет любить, свое, русское, родное.
— Зачем же без пощады, дорогой мой
господин Чиппатола! Я ни за что в
мире не возьму моих вчерашних слов назад — но я не кровопийца!.. Да вот постойте, сейчас придет секундант моего противника. Я уйду в соседнюю комнату — а вы с ним и условитесь. Поверьте, я ввек не забуду вашей услуги и благодарю вас от души.
Александров перестал сочинять (что, впрочем, очень благотворно отозвалось на его последних в корпусе выпускных экзаменах), но мысли его и фантазии еще долго не могли оторваться от воображаемого писательского волшебного
мира, где все было блеск, торжество и победная радость. Не то чтобы его привлекали громадные гонорары и бешеное упоение всемирной славой, это было чем-то несущественным, призрачным и менее всего волновало. Но манило одно слово — «писатель», или еще выразительнее — «
господин писатель».
У всех у них какое-то могучее подобие с
господом богом: из хаоса — из бумаги и чернил — родят они целые
миры и, создавши, говорят: это добро зело.
«Как это мило и как это странно придумано
господом богом, — размышлял часто во время переклички мечтательный юнкер Александров, — что ни у одного человека в
мире нет тембра голоса, похожего на другой. Неужели и все на свете так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отчего природа не хочет знать ни прямых линий, ни геометрических фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?»
—
Господь с вами!.. Куда это вы всех нас посылаете? — возразил ему Михаил Михайлыч. — Я первый не отдам мистического богословия ни за какие сокровища в
мире.
—
Господь с ними, с этими сильными
мира сего! Им говоришь, а они подозревают тебя и думают, что лжешь, того не понимая, что разве легко это говорить! — воскликнул он и, не сев с Егором Егорычем в сани, проворно ушел от него.
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из славы сей земли с собой не понесет. Наг приходит в
мир сей и наг уходит.
Господь даде,
господь и взя.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя — тремя чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные
мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах три — четыре немолодые дамы — дальние родственницы Петра Григорьича, — и, наконец, провожали
барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая.
«Вчера утром постигло нас новое, ниспосланное от
Господа испытание: сын мой, а твой брат, Степан, скончался. Еще с вечера накануне был здоров совершенно и даже поужинал, а наутро найден в постеле мертвым — такова сей жизни скоротечность! И что всего для материнского сердца прискорбнее: так, без напутствия, и оставил сей суетный
мир, дабы устремиться в область неизвестного.
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем
мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать
господ.
— Говорится:
господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же
господ, только — самый испод; конешно,
барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у
барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора
миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
20-го июля. Отлично поправился, проехавшись по благочинию. Так свежо и хорошо в природе, на людях и
мир и довольство замечается. В Благодухове крестьяне на свой счет поправили и расписали храм, но опять и здесь, при таком спокойном деле, явилось нечто в игривом духе. Изобразили в притворе на стене почтенных лет старца, опочивающего на ложе, а внизу уместили подпись: „В седьмым день
Господь почил от всех дел своих“. Дал отцу Якову за сие замечание и картину велел замалевать.
— Благословен
господь, что дал тебе подобную молитву! Ляг теперь с
миром и спи, — отвечал протопоп, и они мирно заснули.
Это неправда: рабочие и бедные были бы неправы, если бы они этого хотели в том
мире, в котором признаются от бога установленные рабы и
господа, богатые и бедные; но они хотят этого в том
мире, в котором исповедуется учение евангельское, первое положение которого есть сыновность людей богу и потому братство и равенство всех людей.
Намереваясь без сопротивления переносить все направленные на нас нападения, мы, между тем, с своей стороны, намерены не переставая нападать на зло
мира, где бы оно ни было, вверху или внизу, в области политической, административной или религиозной, стремясь всеми возможными для нас средствами к осуществлению того, чтобы царства земные слились в одно царство
господа нашего Иисуса Христа.
— Не оттого мы страждем, что
господь не внимает молитвам нашим, но оттого лишь, что мы не внимаем заветам его и не
мира с богом ищем, не подчинения воле его, а всё оспариваем законы божий и пытаемся бороться против его…
—
Мир душевный и покой только в единении с
господом находим и нигде же кроме. Надо жить просто, с доверием ко благости
господа, надо жить по-детски, а по-детски и значит по-божьи. Спаситель наш был дитя сердцем, любил детей и сказал о них: «Таковых бо есть царствие небесное».
— Как ничего?.. А что скажут
господа ученые, о которых я писал? Что скажет публика?.. Мне казалось, что глаза всей Европы устремлены именно на мой несчастный отчет… Весь остальной
мир существовал только как прибавление к моему отчету. Роженица, вероятно, чувствует то же, когда в первый раз смотрит на своего ребенка…
— Ужасно, сударь, Орест Маркович, ужасно, — говорит, — мы, духовные, к этому смятению подвержены, о
мире всего
мира Господа умоляем, а самим нам в этом недуге вражды исцеления нет.